ЧАСТЬ 1

В густом Московском воздухе носились едкие ароматы полусгоревших осенних листьев, дёгтя и жареных лоточных пирожков, пахло сырой русской осенью и ещё чем-то не нашим, сигаро-ликёрным, капиталистическим амбре. Кроме того, не просто пахло, а вовсю несло угаром НЭПа, бананами и евреями.

До ушей доносились резкие звуки рычащих моторов первых в городе автобусов, наскоро переделанных из старых грузовиков, окрашенных в чёрный цвет и с красивыми блестящими жёлтыми рамами окон. Эта власть пока только всё ломала, переделывала или перекрашивала, ничего разумного не предлагая взамен.

Неподалёку, в летнем саду-театре «Аквариум» ещё бродили, ёжась от сырости, редкие пары, шурша туфлями по золотистому ковру листьев и вдыхая последнюю осеннюю свежесть воздуха, в которой отдалённо слышались ещё отголоски гениальности Маяковского и Есенина, декламировавших с садовой эстрады. Звучал джаз Утёсова, а по тенистым аллеям носились громоздкие скрипучие велосипеды.

На площади толпился народ. Люди вечно куда-то спешили. Так было в 1924-м, так будет и в 2014-м. По мостовой, спотыкаясь, цокали шпильки, топали платформы и грохотали модные тогда ботинки фабрики «Скороход». У бутиков собирались разнопёстрые дамы, среди них шныряли разносчики газет и под унылое завывание шарманки старика-нищего призывали обратить внимание на чудо-новости столицы. В те дни Москву переполняли события.

Во-первых, в трамваях появились какие-то голые люди, прикрывающие свою грудь транспарантами с кричащими надписями, что-то вроде «Долой стыд!»

Во-вторых, в Москве участились случаи вандализма над табличками с названиями улиц: их срывали и перевешивали на дома на других улицах;  бродили слухи об очередном конце света и появлялись сенсационные заявления о целительнице мадам Корине, лечащей пиявками и горячей смолой и прочая и прочая и прочая.

Средь общего гула разноликого щебета как громом средь пасмурного неба прорезывался гулкий бас режиссёра: «МОТОР!»

Там, за углом волновались чувства, вспыхивала ревность и страдала любовь уже немолодого бухгалтера в исполнении популярнейшего тогда артиста кабаре Игоря Ильинского к юной продавщице папирос Зине, которую играла красотка - Аэлита немого кино Юлия Солнцева, впоследствии ставшая супругой известного режиссёра Александра Довженко.

Там снималось кино. Юрий Желябужский работал над первой советской бытовой комедией «Папиросница от Моссельпрома».

Всё это были запахи, звуки и чувства осенней поры далёкого 1924 года, когда человек с ружьём сменил свою винтовку на промасленную телогрейку рабочего.

Год начинался, как говорится, за упокой. В Горках умер В.И. Ленин. В связи с этим, Петроград срочно переименовывают в Ленинград, а у великого русского поэта-имажиниста Сергея Есенина и переводчицы Надежды Вольпин рождается сынок Сашенька.

Однако, измученная алкогольными загулами и истерзанная горькими разочарованиями тонкая душа поэта металась в состоянии, уже крайне удручённом:

«Мы теперь уходим понемногу

  В ту страну, где тишь и благодать.

 Может быть и скоро мне в дорогу

 Бренные пожитки собирать».

Но это будет позже и будет это ужасно нелепо, невозможно и трагично.

Теперь же радуются первому в своей жизни лучу света новорождённые того года великие младенцы:

Сергей Параджанов, Булат Окуджава, Татьяна Лиознова, Донатас Банионис. Вот какое созвездие!

А ещё все участники печально известной антифашистской организации «Молодая гвардия» тоже родились в тот год 1924-ый от рождества Христова. Судьбоносно, не правда ли?

Кино уже давно было объявлено «главным из искусств» и все кинотеатры заполнялись толпами народных масс.

Цирк своей зрелищностью, мастерством артистов и простотой восприятия завлекал простой люд больше, чем куда-либо ещё.

В театре тоже появился «новый зритель». Приход такого зрителя случился не вдруг. И ему понадобилось длинное эволюционное развитие, рождение или перерождение вкусов, ценностей, культуры. Революция разделила культуру на буржуазную и пролетарскую. И публика в театрах была самая разная - богатая и бедная: учителя, студенты, извозчики, дворники, курсистки, шофера и рабочие. Многие люди театра полагали, что в переломное время зрителя необходимо воспитывать, поднимать его художественный уровень до правильного понимания не только эстетики, нравственности и актуальности классических произведений, но и общественного значения современных пьес, созвучных новой эпохе. Другие же, как например К.С. Станиславский, с горечью констатировали, что наоборот, «искусству приходится сниматься со своего пьедестала, когда ему ставят утилитарные цели».

Иными словами, вместо того, чтобы затрачивать огромные усилия на духовное обогащение и культурный рост зрителя, не публика подтягивалась до уровня сложного психологического театра, а сам театр опускался до уровня массового зрителя. Ничего не поделаешь – конъюнктура рынка. Подобная тенденция особенно бурно прослеживалась как раз в середине и конце 20-х годов.

В разгар НЭПа коммерческая ценность выпущенного спектакля вопреки художественному вкусу крайне преобладала. Театр вышел на улицу. Страну заполонила скоморошная развлекуха, кабаре и мюзик-холлы. Часто можно было услышать, мол, мы не можем снять с репертуара эту пьесу, так как постановка «кормит» театр.

Вообщем, проблемы были и проблемы больше материальные, чем художественные. Ситуация порою доходила до того, что некоторые театры состояли на содержании у местного цирка или кинематографа. Вкусы публики никак не соотносились с высокими требованиями профессионального театра. Эволюция роста нового типа зрителя претерпевала все этапы: от бессознательного восприятия действия, происходящего на сцене до воспитания собственного вкуса тех или иных постановок. Но на это ушло много времени.

Довольно быстро публике надоели всякие идеологические пьесы на революционную тематику. Еще слишком живой была раненая память о страданиях и ужасах войн и революций. Хотелось какой-то другой жизни, более спокойной и более стабильной, хотя бы просто посмотреть, чтобы подлечить нервы и облагородить душу. Хотелось чувствовать себя человеком, а не дикарём. Помните, как в фильме Аллы Суриковой «Человек с бульвара Капуцинов» миссионер Джон Фёст впервые познакомил неискушённых жителей дикого Запада с синематографом. И один из ковбоев говорит другому после просмотра эпизода из жизни Света: - А ты заметил, как они общаются? Спасибо, извините, пожалуйста. А вот ты, Хью, в своей жизни хоть раз сказал кому-нибудь пожалуйста?

- Да заткнись ты, без тебя тошно.

- Ааааа..а вот тот бы джентльмен сказал: Заткнись, пожалуйста, Хью.

Для многих зрителей такая жизнь была в новинку, другие же просто забыли её.

И пока профессиональный театр искал всевозможные пути к чувствам и  сознанию зрителя, пытаясь достучаться до него и как-то официально оформить культурно-художественные взаимоотношения, сам зритель, прежде всего, желал, чтобы его развлекали, но не воспитывали. Но развлекать надо было осмысленно, на достойном драматургическом материале, который бы по своему содержанию был близок жизненному опыту, культурному и интеллектуальному уровню публики и был бы вместе с тем актуален с точки зрения затрагиваемых в постановке проблем.

Театр, о котором мы с вами будем говорить, как никогда подходил по всем вкусовым параметрам новому зрителю. Наш театр вырос ведь не из аристократической среды театров Ея Величества, как Малый и Большой. Ему не пришлось проходить стенобитный процесс завоевания своего зрителя, как  во МХАТе или в театре Корша. Всё гораздо проще, легкомысленнее и доступнее. Театр Сатиры появился на основе популярных в то время кабаре и мюзик-холлов.  

Что влекло зрителя в наш театр? Развлечься, отвлечься от серых будней и подышать иным воздухом. И конечно, посмеяться, расставаясь со своим прошлым и с надеждой и улыбкой взирая в будущее. Влекло то, что человека не нравопоучали, а юмористически изображали его собственную жизнь, но так смешно и не зло, что поднимаясь к себе в коммунальную комнатку-шкаф, не накатывала тоска безысходности и глубокого отчаяния. Скорее, у зрителя вырабатывалось своё отношение к собственной жизни, к жизни общества и в самом обществе, к неустроенности и человеческим порокам. А там он уже сам делал выводы. Как-то легко проходило знакомство с новым театром. Это и было воспитание нового зрителя путём развлечения.

А почему бы и нет? В одном из рассказов Михаила Зощенко красной нитью проходила мысль о том, как театр помог одному товарищу победить в себе страсть к «зелёному змию». Пил он безбожно, света белого не видел. Но вот как-то кто-то случайно потащил его в театр, приобщиться, так сказать. И таки приобщился товарищ. И пить бросил. Вот только, как-то пошел в субботу в баню, да и напился опять. И не смог пойти в театр. Но в воскресенье дал себе слово, что в следующую субботу обязательно пойдёт, потому как искусство захватило его целиком.

Симпатии зрителя крепли также благодаря не только правильно подобранному репертуару, а и любимым актёрам, известным зрителю еще по их выступлениям в кабаре,  Такие мастера как Поль, Курихин, Милютина, Зеленая, Ильинский и другие совершенно легко и непринуждённо подавали со сцены сатирически острые и в то же время не обжигающие, но довольно «вкусные» сценки. Самое важное, то, к чему так мучительно долго и порою болезненно стремились театры-столпы – взаимосвязь актёров со зрителями, была налажена без особого труда, танцуя и улыбаясь.

Вот что писал в те годы известный театровед и завлит МХАТа Павел Марков о репертуарном поиске нужных сценических форм для театра Сатиры: «Обозрение — лукавая и трудная задача; четыре автора «Москвы с точки зрения» — В. Масс, Н. Эрдман, В. Типот, Д. Гутман — хитро ее преодолели; с высот политической сатиры они свели обозрение преимущественно в область бытоизображения Москвы и пародийности; сила обозрения — в его крепко завязанной связи с московским бытом. Вокруг основного мотива об «уплотнении» вырастает ряд анекдотов и острот, многие из которых станут ходячими и будут повторяться в Москве».       

Ну не мог театр, шутки которого широко расходились в народе, не стать любимым и поистине народным.

Перед тем, как войти в маленькие двери подъезда по Большому Гнездниковскому, нанесём на наш холст исторических перемен 1924 года последние, но важные и яркие краски. Пробежимся, не задерживая надолго читателя, по театральным улицам столицы и заглянем за кулисы других театров, чтобы немного подышать театральным воздухом того года.

Прежде всего, во МХАТе состоялся режиссёрский дебют молодого красавца, любителя и любимчика дам, Юрия Александровича Завадского со спектаклем «Женитьба» по Н.В. Гоголю. Позднее он создаст свою театральную студию, актёрами которой станут его ученики: В.П. Марецкая, Р.Я. Плятт, Н.Д. Модвинов, П.В. Массальский и др.

В театре Е.Вахтангова молодой Рубен Николаевич Симонов ставит свой дебютный спектакль «Лев Гурыч Синичкин» Д. Ленского с Борисом Щукиным в главной роли.

В сентябре 1924 года 1-ая студия МХАТ преобразовывается в самостоятельный театр МХАТ 2-й – театр Михаила Чехова.

МХАТ же 1-ый в то лихое время подвергался нещадной критике и обвинениям в своей репертуарной  отсталости и даже в неприятии нового режима власти. В их адрес то и дело раздавались недовольные возгласы: «Кому сейчас нужны ваши Вишнёвые сады?»

Ещё не пришёл Михаил Булгаков со своей первой пьесой «Белая гвардия». Еще не влил он свежую кровь в творческий потенциал театра. Еще не стал второй (молодой) состав достойной сменой первому, никто еще не знал Прудкина, Хмелёва, Яншина, Соколову, Добронравова.

И наконец, еще не прозвучали на одном из юбилеев театра сакраментальные слова основателя МХАТа Константина Сергеевича Станиславского, где он с искренней благодарностью обратился к властям о том, что за все годы после революции не торопили их (стариков) принимать новый строй и примерять его к театру, не давили, а давали возможность не безоговорочно принять факт, но прочувствовать революцию изнутри, понять её революционную душу.

И теперь Мейерхольд. В то время Всеволод Эмильевич, в кожаной тужурке, кепке набекрень и наганом за поясом репетирует в театре Революции (будущем театре им. Маяковского), разрабатывая и распространяя свою «биомеханику». Он ставит «Смерть Тарелкина», «Великодушного рогоносца» и «Лес» А.Н. Островского. А летом 1924 года Эраст Гарин играет сразу семь ролей в спектакле Мейерхольда «Даёшь Европу».